Нонна Слепакова Стихи
Стихи
_________________________
1 августа 1960 года Нонна преподнесла мне обычную канцелярскую папку, на спинке которой изнутри четким “библиотечным” почерком было выведено послание: “Все это — вся папка, а именно — что-то около 25 стихов, написанных за 23 года (хотя Нонна и считала, что стихи начала писать “с детства”, имелся в виду, конечно, опыт ее 23-летней жизни. — Л. М.), должна принадлежать с сегодняшнего дня тебе, дружище. Сегодня у нас опять юбилей — 7 месяцев. Тоже дата <…>, а вот и подарок”.
Два стихотворения из “подарка” включены в подборку настоящего номера “Невы”: “Зал ожидания детей” и “Наводнение”. Они еще очень связаны с переживаниями отрочества и ранней молодости. (Нонна была юннаткой в зоопарке и не без гордости показывала шрамик, оставленный ей на память подопечной росомахой.) Другие стихи относятся к иной эпохе. В начале 1980-х Нонна писала увиденный как бы глазами ребенка, но осмысленный с высоты возраста “Праздничный путь”. Я рассказал ей о конкретном эпизоде, произошедшем, когда мы с Академией художеств шли колонной демонстрации на Дворцовую площадь. Этот эпизод мгновенно реализовался поэтически и в “Праздничном пути”, и в самостоятельном стихотворении…
Нонна Слепакова — прежде всего лирик пронзительно острого душевного зрения. Но лирик высокого драматического накала, поэт отнюдь не политизированный, но и не аполитичный. Судьбы сограждан, судьба Отечества глубоко ее ранили. Однако социальное не мыслилось вне экзистенциального. В “Наброске записки”, как бы подводя итог жизни, она не боится прикоснуться к самой последней, горькой ее правде. И вместе с тем в написанном в тот же период лирическом стихотворении не может забыть о неистощимом “золотом запасе” любви, который способно хранить человеческое сердце…
ЛЕВ МОЧАЛОВ
НОННА СЛЕПАКОВА
НАБРОСОК ЗАПИСКИ
В моей смерти прошу никого не винить,
Никого не судить, не карать,
И особо прошу я меня извинить
Тех, кто будет мой труп убирать.
Ничего! Бормотухой противность зальют,
А закуска придет с ветерком:
Отдавая мне свой черно-желтый салют,
Крематорий дохнет шашлыком.
И тогда замешаюсь я в снег или дождь,
В заводские втемяшусь дымки.
На кудрях меня будет носить молодежь
И на шапках носить старики.
Я влечу в твои сумки с картошкой, родня,
Я прилипну к подошве ноги.
И тогда ты простишь наконец-то меня
И зачислишь в друзья, не враги.
И тогда-то узнает меня вся страна,
Только мертвых умея ценить.
Прожила я одна, и уйду я одна
И прошу никого не винить.
* * *
Зал ожидания детей
Я молчаливо миновала,
Зал выжимания вестей
Из разбитного персонала,
Зал понимания причин,
Непонимания последствий.
В нем было четверо мужчин,
Один другого бесполезней.
Кто мял газету, кто притих,
Вникая в истины простые…
Я проходила мимо них
И руки прятала пустые.
Внизу меня встречала мать, —
Она мне принесла одеться.
Мне захотелось ей сказать,
Что все по-старому, как в детстве.
Чулки… туфля… еще туфля…
Мне санитарка помогала, —
И мы ей дали три рубля.
Не так уж это было мало.
Перед вальсами-гопаками,
Перед клубом (мы шли туда)
Округленными языками
Прорвалась на асфальт вода.
Встало уличное движенье,
И в движенье пришел квартал.
“Наводнение! Наводненье!” —
Кто-то радостно заорал.
В этом выкрике “Наводненье”
И в раздутом моем плаще
Было что-то от дня рожденья
И от праздника вообще,
И нестрашною мне казалась
Переулочная река.
А вода под ногами стлалась,
Безобидна еще, плоска,
И отсвечивала белесо,
И качала кленовый лист.
Но уже в воде по колеса
Проезжал велосипедист,
И подмокли уже афиши
На фанере, возле кино.
Поднималась вода все выше,
Даже сделалось не смешно.
И кругом говорили люди,
Что стемнело, и, может быть,
Под водою открылись люки,
И опасно теперь ходить.
И беда очевидной стала,
И помчались мы наугад,
И Тамара капрон порвала,
И бежали мы в зоосад.
Зоосад расположен низко —
По колено уже вода,
Рева этакого и визга
Мы не слышали никогда.
Мы сводили своих животных
Из затопленного жилья
В помещение “бегемотник”,
Безопасное для зверья.
Их привязывали к прутьям
Вперемешку — второпях,
И к соседям своим и к людям
Прижимал их великий страх,
Травоядные к ядовитым,
Плотоядные к летунам…
Не сажали мы их по видам,
Слишком некогда было нам.
И никто никого не трогал,
Потасовки не затевал,
Ни зубами, ни твердым рогом
Не гордился, не задевал.
Оленуха Заря пригрелась
У солидного бока льва,
Между кроликами виднелась
Лисья острая голова.
На шершавых тугих веревках
Я вела молодых волков,
Двух разлапистых и неловких
Перепуганных дураков.
Шли они, прижимаясь боком
То к ноге моей, то к руке,
Иногда по местам глубоким
Так и плыли на поводке.
Громыхнуло на крыше жестью,
И порывами дождь пошел.
Волки рыжей линялой шерстью
Перепачкали мне подол.
Волки были еще подростки,
Шли со мной на манер собак.
Было мне этой волчьей шерстки
Не отчистить потом никак…
Нас так долго, прилежно строили,
Словно к чуду чудес готовили,
И висел над нашей колонной
Свежий запах одеколонный…
Вот мы трогались осторожно,
Колыхались портреты над нами,
Так высоко, как только можно,
Так высоко, как мы поднимали…
Вдруг — смятенье! Портрет неглавный
Обгонял ведущий портрет,
И порядок движенья плавный
Спотыкался… И тотчас вслед
Кто-то в серой бежал папахе,
В неподдельном, безумном страхе,
Надрывался, руководил
Отдувался и наводил…
Вот по площади бодро, в струнку
Мы шагали меж белых линий,
И, скульптурно вздымая руку,
Нам кричали с трибуны синей,
И, подхваченный, все сильнее
Крик звучал — всеобъемлющ, гулок…
И кончалась площадь… за нею
Был растрепанный переулок, —
Доставали там сигареты,
Слышен был разговор живой,
И бежали вразброд портреты
Зачастую вниз головой…
ПРОСТОДУШНОЕ ПИСЬМО
Да неужто не вспоминаешь
Ты меня никогда-никогда?
Да неужто не понимаешь
Ничего-ничего, как тогда?
Посоветоваться-то не с кем,
Так тебя и спрошу о том,
В себялюбии самом детском,
Избалованном и святом.
Да неужто года старенья
С перелюбками между строк
Мимолетного настроенья
Не напомнили хоть чуток?
Так и спрашиваю: неужто?
В самом деле? Не может быть?!
Быть не может, что вправду нужно
Совершенно тебя забыть!
Я жалею тебя, взрастая,
В словесах простодушных, пылких:
Не служила тебе рыбка золотая,
Не была у тебя на посылках.
Публикакция Журнальный зал — http://magazines.russ.ru/neva/2006/2/sle.html
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
У Нонны Слепаковой в гостях Дмитрий Быков с женой Ириной Лукьяновой
Далее из Публикации — http://ru-bykov.livejournal.com/941570.html
Нонна Слепакова. Моление о птице. Азбука, Азбука-Аттикус, 2011.
«Поэтом называется человек, дающий современникам а в идеале и — потомкам — запоминающиеся и точные формулы для выражения трудновыразимого» — так начинает свое эссе-предисловие о Нонне Слепаковой (1936—1998) писатель Дмитрий Быков.
Этот блоковский зачин совсем не кажется преувеличением, когда речь идет о поэте масштаба Слепаковой. И тот факт, что поэт Нонна Слепакова мало известна широкому современному читателю, проблема читателя и нашего оглашенного времени, а не поэта Нонны Слепаковой. Сборник избранных стихотворений Нонны Слепаковой составлен Львом Мочаловым.
Идея издания сборника в этой серии издательства «Азбука» принадлежит Даниилу Гранину. Предисловие написал Дмитрий Быков.
«Просыпаюсь на рассвете —
не последнее ли утро?
Хлеб на досочке кромсаю —
не последний ли кусок?
Не последняя ли птица небывало
и немудро
Хочет вылететь наружу
и колотится в висок?».
============
|
Вещь отличная, но, к сожалению, еще не обо мне. Хотя Слепакова много смеялась этому совпадению. А Дима — тогда еще без дамы, потому что служил в Питере в армии, — появился у нее впервые в 1988 году и был встречен цитатой из «Бедных людей»: «Господин Быков уже в дверях!».
|
|
|
Ученику Д.Б. Рифма, ритм — пустой процент. Пусть уродливый весьма, Несказуем этот знак. Так-то, значит, поджидай: Млеком горьким на лугу 1992 |
__
Далее подборка из сборника
- Бег
- В дверях
- Гости
- Далеко и давно
- Женщинам
- Зеленый костер
- Клятва
- Колыбельная чужому сыну
- Кормление чаек
- Лахтинская
- Мальчик с велосипедом
- На лугу
- Никогда
- Одуванчик
- Окно на Гатчинской улице
- Осенний парк
- Охота
- Первый день
- Под Москвой
- Посмертный монолог кота Куни
- Рая Вдовина
- Среда
- Старики
- Улыбка
- Часы
- Чердак
Или здесь же
Бег
В дверях
Гости
Когда уходили гости,
Я прятала их шарфы,
Перчатки, галоши, трости
За тумбочки и шкафы,
И толстенький дядя Боря,
Который всегда один,
Под веником в коридоре
Очки свои находил.
Искать помогала мама,
Спичкой светил отец,
А тетя Тамара прямо
Расстраивалась вконец,
Сердилась на самом деле!
А я-то ведь не со зла:
Чтоб дольше они сидели,
Шумели вокруг стола,
И, шалая от восторга,
Я трогала бы рукой
Колодочки Военторга,
Заслуженные войной,
Зачитывала бы стихами
И на руки лезла к ним.
А пахло от них духами
И чем-то еще, спиртным…
Еще оставались шпроты,
И яблоки, и пирог!..
Но вот — находились боты,
Щелкал вдали замок,
И ‘Золотая Рыбка’,
И ваза простых конфет,
И мамина улыбка
Припрятывались в буфет.
А рюмочки-тонконожки,
Захватанные с боков,
Звенели еще немножко
От бабушкиных шагов,
А папа стоял с будильником —
Ведь завтра ему вставать! —
И легоньким подзатыльником
Меня прогонял в кровать…
И грусти своей, и злости
Мне некуда было деть.
Зачем уходили гости?..
Ну что бы им посидеть!
1960
Далеко и давно
Далеко, далеко и давно
Отворили мы настежь окно.
И никто не подумал о том,
Как мы вспомним об этом потом.
И никто не заметил, какой
Был восход, и ручей, и покой.
И никто не заметил, какой
Показался певец над стрехой.
Как хрустальная билась гортань!
Даже кто-то сказал: ‘Перестань!’
Даже кто-то промолвил потом:
‘А куда мы сегодня пойдем?’
И ручей, вместе с птицей звеня,
Не хотел образумить меня.
Не хотел надоумить меня,
Что живем ради этого дня.
И никто не подумал тогда,
Что не нужно идти никуда.
1964
Женщинам
Расцветала на подоконнике
Зря осмеянная герань,
На войну уходили конники, —
— Ну куда ты в такую рань?
Становились легкими яблони,
Нарождался сын или дочь,
Но опять, провожая, зябли мы:
— Ну куда ты в такую ночь?
Мир настал, и его свидетелем
Каждый плод ложится у ног,
Но мы снова бельишко метили:
— Ну куда ты в такой денек?
Чтобы глаз мы робких не прятали,
Чтоб не знали счета кускам,
Чтобы пахло травами мятыми,
А не порохом по лескам,
Чтоб на рыженьком подоконнике
Спали голуби по ночам,
И младенцы-солнцепоклонники
Улыбались первым лучам, —
На войну уходили конники,
Эшелоны шли, грохоча.
Вот поэтому летом, зимами,
В самый поздний и ранний час
Уходили от нас любимые,
Уходили они для нас.
Зеленый костер
Под землей костер зеленый развели.
Пробивается огонь из-под земли,
Пробивается зеленым язычком,
Всё ночами, всё скачками, всё молчком.
Он выплёскивает разные цвета:
Вот уже голубизна и краснота, —
И самой мне только часу не найти,
Чтобы двоюродным оттенком зацвести!
Я сама, сколь ни сложна, сколь ни хитра,
Только выплеск, только цвет того костра…
Он старается, когда я не смотрю:
‘Ты всё мешкала, а я уже горю!’
Пробивается, когда я занята
Или просто недостойна и не та.
Каждый раз клянусь начало подсмотреть,
Обещаю быть внимательнее впредь,
И невежественно давит каблучок
Тот двоюродный, зеленый язычок.
1961
Клятва
Я клялась тогда не писать,
Я клялась не писать никогда,
Чтоб лесами считать леса,
Поездами считать поезда,
Я клялась не писать никогда.
Я клялась простым и зеленым,
Неподкупностью молока,
И рожденною под вагоном
Песней стали и ветерка,
И высоким запахом сосен,
И сырым от ступней песком,
И в две краски пустившим осень
Необузданным чудаком,
Всей своей теплотой непрочной,
Полноводным моим окном,
Тем, что щеки я не нарочно
Натираю твоим сукном,
Поведеньем нелегким женщин,
Загорелым стеклом машин,
Всем, что больше меня и меньше,
Всем, что просит меня: «Пиши!»
Той водою, что строит сушу,
Той землей, что идет на дно,
И сознаньем, что всё равно
Эту клятву опять нарушу, —
Я опять поклянусь не писать,
Поклянусь не писать никогда,
Но услышу я голоса,
О, восходные голоса!
Но увижу я города, —
Превосходные города!
Это день, это день начался,
Что тогда я скажу, что тогда?..
Колыбельная чужому сыну
Бабочка по комнате летает,
летает,
Сердце мое все-таки растает,
растает,
От высоких трав остались сухонькие палочки,
До тебя мне дела мало — как до этой бабочки.
Бабочка по комнате летала,
летала,
От тебя я, маленький, устала,
устала,
К папе в комнату приносят телеграммы строгие,
С моря серого приходят выдохи глубокие.
Бабочка под лампочкой завяла,
завяла,
Вместе с этой бабочкой женщина чужая
Все металась в комнате, папу поджидая.
Бабочка последняя погибла,
погибла,
Усиками тоненькими поникла, поникла,
И уйду я, маленький, громко ли, тихо ли,
Чтоб часы по-мирному над тобой тикали,
Чтобы снились зайцы, медведи,
медведи,
Нынче твоя мама приедет,
приедет,
А у ней такое право, чтоб владеть обоими.
Спи спокойно носом к стенке с теплыми обоями…
Кормление чаек
Думаю: ‘Есть у меня, слава Богу,
В пище достаток и даже избыток —
Можно и чаек питать понемногу,
Стужей прихваченных, ветром избитых’.
Жестом зову поджидающих чаек, —
И пред балконом шумливая стая
Славу трубит мне, на крыльях качает,
С хлебом на небо возносит, блистая,
И, растопырив хвосты веерами,
Трепетно медлит в зависе упругом,
И отлетает потом по спирали,
Чтоб возвратиться маневренным кругом...
Жду их — и думаю: ‘Ну, всё в порядке, —
Чайки так голодны, клювы так метки!
Не загниют в моем доме остатки,
Есть кому сплавить огрызки-объедки’.
Вновь приближает завис вертикальный
Лапки, поджатые около брюха,
Что, как набитый снарядик овальный,
Вложено в капсулу грязного пуха.
В жадном шнырянии, в крике сварливом
Хищно ершатся охвостные снасти.
Круглые зенки с кровавым отливом
Щурятся при разевании пасти…
Просто читается, всем на потребу,
Крыл указатель на стержне едином:
Правое вскинуто к светлому небу,
Левое брошено к темным глубинам.
Чья тут бесстрастная, чья роковая
Проба — на мерзкое и на святое?..
Всех нас одно холодит, согревая,
Утро туманное, утро седое.
1988
Лахтинская
Голубями сытыми испачканная,
Сизыми воскрыльями охлопанная,
Ты живешь спокойно и нехлопотно,
Лучше улиц Шамшевой и Гатчинской,
Лахтинская улица взлохмаченная,
Улица, застроенная начерно,
Встрепанная, ласковая Лахтинская,
Почему-то очень бесхарактерная.
А трава по-деревенски бурная,
Меж камней топорщится, упругая,
А по ней у института Турнера
Ходят дети, костылями стукая.
Лахтинская выпрямила плечи их,
Бледных, искалеченных, залеченных,
Но беспечных — солнцем обеспеченных.
Ах ты,
приведешь ли в Лахту,
Лахтинская,
Там у Лахты
яхты,
в море яхты стоят.
Кем тебе уюта столько выдано,
Лахтинская, дождичком омытая,
Встрепанная, ласковая Лахтинская,
Иногда совсем не бесхарактерная.
Мальчик с велосипедом
У окон мальчик ходит,
А я почти стара.
Моя пора проходит,
Идет его пора.
Притихнешь по старинке,
Как будто в двадцать лет,
Покуда по тропинке
Хрустит велосипед.
Сирень и все, что хочешь,
А в общем — ничего.
И нехотя хохочешь,
Равняясь на него,
И ходит он, не зная,
Что я совсем не та,
И кто же я такая,
И чем я занята.
Бегу девчонкой бойкой
С нехитрою душой
За клетчатой ковбойкой,
За юностью чужой, —
Я все еще дуреха,
Хотя почти стара…
Идет моя эпоха,
Прошла моя пора.
1965
На лугу
Шевелись давай, подруга!
Сено жаркое вокруг,
Грабли, зной, раздолье луга.
Мы причесываем луг.
Где-то в луже, сладко ноя,
Лягвы нежатся в тени.
Облако! Приди, родное,
Нас от солнца заслони!
Дай помедлить, дай собраться,
Просто посоображать,
В шустрых мыслях разобраться,
Их за хвостик удержать, —
А не то сбегут куда-то,
В пустоту ли? Про запас?
Вы не помните, девчата,
Что я думала сейчас?
Что-то важное решила
О почти что мировом —
И забыла: надо было
Утереться рукавом.
Что прошло — вот только-только —
Под ладонью-козырьком?
…На руке взошла мозолька,
Молодая, пузырьком.
1961
Никогда
Вот юность и любовная невзгода,
Не помню точно — дождик или снег,
Но каменная мокрая погода
Способствует прощанию навек.
И уж конечно, пачку старых писем
Решительно мне друг передает.
И свист его пустынно-независим,
Как дождь ночной, как лестничный пролет.
Он отчужденно втягивает шею.
Его спина сутула и горда.
И обреченной ясностью своею
Еще пугает слово ‘никогда’…
1970
Одуванчик
Бесшумный одуванчиковый взрыв —
И вьюга, всполошенная, сухая,
Перед моим лицом помельтешив,
Снижается, редеет, затихая,
И тает. Начинают проступать
Изба, крыльцо. И вот выходит мать:
Фигурка в глянцевитом крепдешине
И сапоги мужские на ногах.
Тогда шикарить женщины спешили,
Однако оставались в сапогах.
Ширококостность, дюжая ухватка
Мешали им для полного порядка
Закончить каблучками туалет —
Вдруг землю рыть да прятаться в кювет?
И полуэлегантны, полугрубы
Движенья мамы. Полыхают губы
Багряной птицей впереди лица.
Вот-вот они в беспомощном восторге
Опустятся на моего отца,
Стоящего поодаль от крыльца
В зеленой, беспогонной гимнастерке.
Вернулся он весной, но по утрам
Всё лето возвращается он к нам,
И мы за умываньем и за чаем
В нем новое с опаской замечаем
И прежнее со счастьем узнаём
В неловком отчуждении своем, —
Что было так, а сделалось иначе…
Почти как до войны, живем на даче,
И одуванчик во дворе у нас
Растет, и можно дунуть, как сейчас.
1960
Окно на Гатчинской улице
В банках майонезных
Лук торчит буграми,
Зелень стрел полезных
Прижимая к раме.
За облезлым, чадным
Двориком и домом,
За Двором Печатным
В кирпиче знакомом,
За привычной Гатчинской —
Чую дух тревожный,
Едкий и заманчивый,
Железнодорожный.
Жди меня, Московский!
Жди меня, Финляндский!
Белым паром порскай!
Поездами лязгай!
Там березы статные
Скачут по России,
Все черноиспятнаны,
Словно псы борзые!
Подойду поближе —
Ветки в грудь уставят
И лицо оближут
Клейкими листами!..
1960
Осенний парк
С тобой на пустынном просторе аллей
Болтать не боюсь и молчанья не трушу.
Мы оба, таща на горбу свою душу,
Гордимся тайком: а моя тяжелей!
По осени каждый себе на уме.
Но коли мы вместе, нам вдвое заметней
Природы достоинство сорокалетней,
Уже отвердевшей навстречу зиме.
Взгляни, обнаженного дуба каркас
Чернеет чугунною силой строенья,
А пышная ржавчина — память горенья —
Тихонько шуршит под ногами у нас.
Нам тоже известно, что нам предстоит.
Мы зябнем, но все-таки не прозябаем,
И ржавчину золотом мы называем,
И холод нам юностью щеки палит.
1976
Охота
Не в зоопарке в клетке,
Не в букваре моем —
Сидел косач на ветке,
А папа был с ружьем.
Сидел недвижно, прочно
Матерый — пожилой,
И мне казалось, точно
Косач-то — неживой.
Да это просто чучело!
Обманка из тряпья!
И так мне ждать наскучило…
‘Стреляй!’ — сказала я.
Ведь он не в самом деле,
Ведь это так, — игра…
И — грохот! И слетели
Три загнутых пера,
И закружились грустно…
Но вот, как черный мяч,
Их обогнал — и грузно
Пал на землю косач.
И, смертно распростертый,
Он лег передо мной, —
Такой бесспорно мертвый,
Что ясно — был живой!..
1962
Первый день
Чуть сбивчиво пела гармошка,
Пронзительно звали козу,
И в воздухе тонкая мошка
Дрожала, как точка в глазу.
Тревожно, сторожко, чутьисто
Я слушала воздух, росу,
Невнятные шумы и свисты,
Метанья чего-то в лесу.
На самой опушке, у елки,
Я нюхала, в пальцах размяв,
Какие-то дудки, метелки,
Обрывки неведомых трав.
Я их смаковала, кусала,
Как будто особую сласть.
Не с поезда я, не с вокзала,
Я только что — вот, родилась.
1962
Под Москвой
Далеко собака воет,
Высоко кружит снежок.
Снег меня в дому неволит,
Обо мне скулит Дружок.
Гордой пленницей опальной
Я сижу себе одна.
За окошком бредит пальмой,
Как положено, сосна.
В черном небе белых линий
Хаотично, вперекос
Поначеркал хвойный иней
Новорожденный мороз.
Свист доносится истошный:
Запаленный самолет
Нервной вспышкой, красной стежкой
Прошивает небосвод.
Я живу в средине мира,
Мир ладонью отстраня.
Вещий ворон корку сыра
Получает у меня.
На какой бы новый базис
Ни взошел родимый край,
Тут — суровый мой оазис,
Трудно выслуженный рай.
Так привольно и убого
В клетке скудного жилья,
Что как будто нету Бога,
Если ж есть, то это — я.
В снеговее, в снеговое
Пляшет белая крупа,
И меня как будто двое
Или целая толпа.
Вот и звук шагов знакомых,
И вошедший человек
Говорит, что цвет черемух
Нынче падал, а не снег.
1997
Посмертный монолог кота Куни
Был мой взгляд, как фонарик такси.
Зеленел — подзови, пригласи —
Я послушно к тебе подскочу,
И прильну, и моторчик включу,
И тебя хоть на десять минут
Увезу в безоглядный уют.
Но любил я с тобой наряду
Всех, кто ласку давал и еду:
Вовсе не было резкой черты
Меж тобой и такими, как ты.
И дурного тут нет ничего,
Что не лично меня одного,
Но меня — и таких же, как я, —
Ты любила, хозяйка моя.
Потому-то, наверно, сейчас,
Хоть навек мой фонарик погас
И зарыли меня глубоко —
Я к тебе возвращаюсь легко.
Признаюсь тебе, как на духу:
В новых пятнах и в новом меху
Под осенним багровым кустом
Я виляю тигровым хвостом.
1982
Рая Вдовина
Вновь зажата тоненькая кисть
В этих пальцах грубых и каленых.
Вдовина прикладывает лист
Ватмана, и начат подмалевок.
Натюрморт обычен, даже скуп:
Брюква, полотенце, сковородка;
Райкиных серьезных сжатых губ
Будто вовсе не касалась водка,
Будто и не курит уж она,
И не знает непотребной брани.
Будто парни, милые спьяна,
На кушетке той ее не брали,
Будто век сурепка и укроп
Пряным духом Райку облегали,
Будто век неслась она в галоп
На конях со струнными ногами,
Будто не по пьянке на листок,
Но своим твореньям зная цену,
Всем лицом она валилась в стог
И стихи вышептывала сену,
Будто этих чистых два окна
Вечным оком милого ласкали,
Жили краски в порах полотна
И стихи пружинили в накале,
Будто нынче всё наоборот,
Будто лес над нею закачался,
Вдовина кончает натюрморт,
Хоть бы никогда он не кончался!
Среда
Смотрю, всё хуже год от года
С лесами, воздухом, водой,
И называется природа
Почти клинически — средой.
Мы деловиты и угрюмы.
Но кое в ком еще пока
Неторопливо бродят думы,
Как чистой влаги облака,
И зелень теплая, сквозная
Кой у кого глядит из глаз,
И замшевая лань лесная
В губах припрятана у нас.
И полноводная — спасибо! —
Течет любовная река,
И плещет женщина, как рыба,
В счастливой хватке рыбака.
1983
Старики
Стариков кладут на стол —
В пиджаке, в мундире.
Кто нечаянно ушел,
Кого —
уходили
Горки крутые,
Лестницы крутые,
Женщины святые,
Крупно завитые.
Плачет музыка вдали
Тоненько и строго.
Старики от нас ушли,
Зная много, много.
Позабыли старики
Все на этом свете:
На столах — черновики,
Новости — в газете,
Удочки и васильки —
Все забыли старики.
Ну а мы — сидим-грустим,
Наливаем стопку.
Огуречиком хрустим,
Закрываем скобку,
Принимаем горячо
Гордое наследье —
Недожитое еще
Громкое столетье.
По листку, по кирпичу,
Чтоб не встала стройка,
По плечу не по плечу —
Принимаем бойко.
И как будто в первый раз
Наступает утро.
Мы как будто лишь сейчас
Родились, как будто.
Где-то музыка вдали
Плачет, замирая.
Старики от нас ушли,
Ничего не зная.
1963
Улыбка
Мне улыбнулась годовалая,
Грызя пластмассовую рыбку.
Куда же это подевала я
Свою — такую же — улыбку,
Да и другие: ведь наверное,
Я улыбалась в десять лет,
И в девятнадцать?.. Дело скверное —
Улыбок прежних больше нет.
Как безрассудно, опрометчиво —
Их не запомнить, потерять!
Свою улыбку — делать нечего —
Встречаю в зеркале опять,
И медлю с новою улыбкою,
И посылаю в пустоту
Ее — искусственную, зыбкую,
Опять не ту, совсем не ту…
И хорошо еще, что дома я,
Что мать к столу меня зовет,
Что у нее лицо знакомое,
Что за окошком дождь идет.
1963
Часы
Вот часы. Сколько лет,
А скрипят, а идут, —
То ли да, то ли нет,
То ли там, то ли тут.
Вот семья. Вот еда.
Стол и стул. Шум и гам.
За окном — вся беда,
За окном, где-то там!..
Вот и тридцать седьмой,
Вот и сорок шестой.
Милый маятник мой,
Ты постой, ты постой.
Если в дому умрут,
Он стоит. А потом —
То ли там, то ли тут,
То ли гроб, то ли дом.
Все ушли. Вся семья.
Нам вдвоем вековать:
То ли мать, то ли я,
То ли я, то ли мать.
Пятьдесят третий год.
Шестьдесят третий год.
Если кто и придет,
То обратно уйдет.
Вот мы верим во все.
Вот уже ни во что.
И ни то нам, ни се,
Все не так, все не то.
Сколько дней, сколько лет,
По ночам и чуть свет —
То ли да, то ли нет,
То ли нет, то ли нет…
1964
Чердак
Мне кажется, что старость — как чердак:
Далеко видно и немного затхло.
Так наконец-то замедляют шаг,
Не торопя обманчивого Завтра.
Еще на балках сушится белье,
И нужды Дома светят отраженно,
И все -таки — уже небытие
Посвистывает пусто, отрешенно.
Гудят в бойницах выжатые дни
Белесоватым войлочным туманом…
Хватайся за перила! Растяни
Ту лестницу! Продли ее обманом!
Вот бойкий переборчивый прискок
С мячом, скакалкой, с ничегонезнаньем.
Бегут, бегут, не ощущая ног,
Довольные несокрушимым зданьем.
Вот поцелуйный медленный подъем,
И бесконечно ширятся ступени.
‘Пойдем домой, о милый мой, пойдем
Побыть вдвоем!’… Сгибаются колени,
И вся пружина тайная ноги
Срабатывает медленно к подъему,
И этажей полночные круги
Расходятся по дремлющему дому.
И вот уж ты — на тусклой высоте,
Где загудит чердак через минуту,
Где напряженно виснет в пустоте
Призы к теплу, союзу и уюту.
Ну что ж, войди — и прислонись к трубе,
Передохни покойно и отрадно…
Отсель взглянуть позволено тебе
И мысленно отправиться обратно.
1964
+++++++++++++++++++++++++++
Из сборника «Полоса отчуждения»
+++++++++++++++++++++++++++
|
Сказ о Саблукове Укрепил свой замок Павел. В гневе царь ссылал придворных, Впрочем, ничего такого Он о заговоре ведал, Те монарху намекнули: Той же ночью Павла душат, Вот убийцы-супостаты Вот неспешно, по секрету Саблуков же — в новой сфере: Пламя пляшет, Мери вяжет. Но вдали, на пестрой карте — Саблуков, хоть был в отставке, Царь и знать герою рады. Пламя пляшет, Мери вяжет. Годы мчатся. Бонапарте По привычке, по отваге ль Тут врагов он покалечил, Говорит ему Кутузов Хоть почтительно и внемлет Пламя пляшет, Мери вяжет. Лет прошло почти что двести. Ей призвать бы Саблукова Пламя пляшет, Мери вяжет. 1992 |
|
Из Публикации — http://ru-bykov.livejournal.com/1095593.html?thread=3749289#t3749289
Слепакова, Нонна. Избранное в 5 томах — http://maxima-library.org/redkollegiya/designers/bl/series/23318
*****************************************************
Ничего, что на кухне?.. Сейчас
Чай заварим, крепчайший на свете,
Пошмонаем водяры в буфете…
Сковородник опять, прохиндей,
Завалился за полку, похоже.
Что вы, милый, каких орхидей
Не хватает мне? Вспомнили, тоже!
Да, водились такие цветы —
Семь целковых гони, и порядок…
На какие пускались финты!
Трата денег, и форс, и упадок.Попрошу к баклажанной икре
Быть внимательней. Сыру хотите?
Черный ворон в багряной заре?
Вы о чем? Не припомню, простите.Вот вам байка. Зеркальный трельяж
Получила красотка-мотовка.
Прилагалась к нему сторублёвка
И подробный при ней инструктаж:
«Вся твоя сторублёвка, сердечко,
Как захочется, так и потрать.
Только красного с черным не брать
И о белом — молчок, ни словечка!
И твой вид никого, никогда
Не шокирует, не потревожит.
Только чур — вместо «нет», вместо «да»
Говори «не совсем» и «быть может».Подчинилась красотка иль нет —
Дело девичье. Дамское. Вдовье.
Соблюдающий это условье,
Не живя, проживает сто лет.
А закат ли Искусства, расцвет —
Размышляйте потом на здоровье.Ну и хватит, товарищи, — ша!
Всё потом разузнаете сами.
Да и полно о скучном при даме, —
Черт возьми, как она хороша!В черных кудрях, как в черном пере,
В алом свитере — цените, Дима?
…Черный ворон в багряной заре,
Исчезающий невозвратимо.1986