Партия пенсионеров России

— Да нормально. Меня наблюдает врач, он мне расписал, как правильно выходить. Еще десять дней продолжается фактически голодание — скажем, двести миллилитров сока разбиваются на четыре части и пьются с полуторачасовым интервалом. Желудок должен привыкать.

— То есть миску жареной картошки, допустим, вы съесть сейчас не можете?

— И не смогу еще полтора месяца. Где-то через месяц я должна выйти на тысячу калорий в сутки.

— Люба… А смысл?

— Привлечь общественное внимание.

— Привлеклось?

— Я считаю, да. Голодовка же не главный мой способ борьбы. Мы продолжали судиться с избиркомом, мы выходили на протестные акции. Это уже скорее жест отчаяния, достаточно радикальный. Не такой радикальный, как самосожжение на Красной площади…

— Слава Богу.

— Я собиралась ее держать и дальше, силы есть. Но я не смогла отказать матери Алексея Миняйло — это координатор моего штаба, арестованный после нашей акции 14 июля. Его мать очень тяжело переживает этот арест. Она плакала, ну, и я позавчера сняла голодовку. (Разговор происходит 16 августа. — Д. Б.) Я вообще с родителями задержанных и с адвокатами общаюсь постоянно, и по моим ощущениям — ей тяжелее всех. И я понимаю, что ответственность за все эти безумные уголовные дела — на властях, прежде всего на мэрии Москвы, но и свою я чувствую, ничего не поделаешь.

— Правильно.

— Правильно, но никому не пожелаю.

— Что будет осенью? Спад протеста или нарастание?

— Нарастание, потому что это последний шанс. Если отступить сейчас, дальше — только асфальт и бетон. Люди готовы выходить на улицу. Даже те, кто вышел в первый раз и кого сразу жестко задержали. Вот в двенадцатом уголовные дела запугали многих, а сейчас — до такой степени устали все, до такой степени ясно, что других способов заявить о своих проблемах вообще не осталось…

У Ильи Азара в твиттере был опрос: 38 процентов его читателей считают, что протесты надо продолжать. Это уже после 27 июля, после беспрецедентно жесткого массового разгона, когда военная прокуратура рассылала повестки, а судебные приставы ночами ходили по домам. Мы должны выходить с мирным протестом.

— Но мирный протест можно задушить по-разному. Можно всех винтить, а можно разрешить.

— Не будут они разрешать. Они будут издеваться над заявителями. Вот сейчас они согласовали шествие 24 августа — но в Марьино. Это плевок в лицо москвичам.

— Вы не согласитесь?

— Я не заявитель. Но ясно, что никто из команды Навального с этим не согласится. Естественно, мы сидим в общих чатах, обсуждаем ситуацию, думаем, как из нее выйти, но непохоже, чтобы кто-то хотел маршировать в Марьино. Мы не хотим никаких провокаций, не стремимся ни к каким беспорядкам, но имеем право выходить в центр нашего города. Этого они не разрешат, потому что страшно боятся больших митингов. Митинги разрушают их собственный миф о действительно массовой поддержке. Миф, который в основе режима. Поэтому чем-чем, но разрешениями они душить не будут.

— Вам не кажется, что выборная повестка на этом фоне вообще снялась, что людей занимает теперь другое?

— Не снялась, дополнилась. Лозунга теперь два — «Допускай» и «Выпускай». Вот эти безумие и бесправие, которые происходили в августе — это вещь беспрецедентная, и выходит множество людей, которых сами по себе московские выборы не заинтересовали бы. Протест наложился на федеральную повестку, расширил протестную базу в регионах, но про выборы никто не забыл. Потому что там требования простые, законные и логичные. Сама конкретность цели работает на протест.

— Как вы думаете, они Навального и Яшина выпустят или будут держать?

— А они сами не знают. Это самое опасное, что у них тактики нет. По идее они могут их держать по пять месяцев, добавляя по 30 суток за каждый выход на Трубную. И пока, насколько можно видеть, они так и настроены — обезглавить протест.

— И тогда все ляжет на вас.

— Если не арестуют и меня — я свидетель по двум уголовным делам, не только по препятствованию работы избиркома, но и по массовым беспорядкам. Свидетель превращается в обвиняемого одним росчерком пера. И эту заготовку они могут использовать в любой момент — против меня и против Гудкова, например. Правда, по массовым беспорядкам пока прохожу из незарегистрированных депутатов только я. Это после моего незаконного задержания, когда меня весь день возили по всему Подмосковью.

Плюс я фигурирую в протоколе о призывах к насилию над детьми силовиков. Там я не свидетель, просто упомянута в материалах дела. У них много возможностей отправить меня в СИЗО либо дать домашний арест, потому что несогласованной можно объявить любую акцию. Хотя по закону все акции проводятся в уведомительном порядке.

— А согласны вы с Радзиховским, что единственное оружие протеста — абсолютно мирный его характер? Можно разбить камень, но разбить море нельзя?

— Это именно так. Символ этого протеста — пустые руки, которые протестующие показывают полиции: ничего нет, ни бутылок, ни камней, никакого оружия вообще. Сугубо мирные шествия. Чем больше в ответ будут яриться, тем верней загубят сами себя. Потому что 27 июля показало главное: эффект подавления — уже обратный. Разгонят двадцать — выйдут двести.

Я хорошо помню, как мы с вами вместе заседали в координационном совете и вы говорили: ядро протеста в тысячу человек — уже очень много. А сейчас есть ядро тысяч в двадцать — и в Москве, и в Петербурге.

— Вот Шульман пишет, что случились как бы преждевременные роды — протест мог начаться в 2021-м, неизбежен был в 2024-м, а прорвало в 2019-м. Нет ли опасности, что все выдохнется?

— Но ведь это они сами спровоцировали его. Они могли допустить хоть часть независимых кандидатов, а предпочли заблокировать всех.

У нас обычно Северный Кавказ служит чуть ли не эталоном авторитаризма, а в парламенте Ингушетии три «яблочника». Три! А в Москве ни одного, зарегистрировали через суд Митрохина, но это отменяется за две минуты.

Зачем они устроили ночные обыски у кандидатов? У Дмитрия Гудкова, Ильи Яшина? Да в двенадцатом году такого беспредела не было. Не было бы никакого уличного протеста, если бы людям дали проголосовать. Вся Москва собирала эти подписи, у всех было желание выразить свою волю нормальным демократическим путем. Ну а теперь — получили, в сущности, что хотели.

И если сейчас опустить руки — я могу вам сказать, что они сделают. Сначала они примут закон, по которому для удобства водителей и пешеходов оставят два места для митингов — Сахарова и Гайд-парк. Потом отберут Сахарова. Потом упразднят Гайд-парк. Мы же знаем, как это все делается, мы уже проиграли битву за суды, общество смирилось уже с тем, что искать справедливости в суде бессмысленно. Все знают, чем закончатся иски к Навальному от Усманова или Золотова. То есть даже разногласий нет. Последнее, что у нас еще не отнято — мирный протест.

— Я был на суде над Жуковым, и там творится вообще непонятное — у Оксимирона не берут поручительство, потому что его нет в зале суда. А он тут, трансляцию смотрит, потому что в зал его не пустили. Это что такое и как называется?

— Это означает, что полное забвение всех норм санкционировано на самом верху. Сначала после ночных обысков у меня было ощущение, что действует ФСБ. Они приходили по списку ко всем кандидатам, подписавшим требование допустить и разрешить митинг.

Теперь я вижу, что они начали игру: арестован Валерий Костенок, волонтер кандидата от «Яблока» Кирилла Гончарова, причем он уже признал вину в массовых беспорядках (которых не было). Одновременно допущен Митрохин. Но ведь они уже отменили регистрацию Сергея Цукасова, это очень легко делается. Цукасов оказался порядочным человеком, он ходил на наши акции на Трубной — он же зарегистрированный кандидат и говорил, что это его встречи с избирателями. Ничего, это не помешало дать мне за акцию 14 июля 300 тысяч штрафа. А потом отменили и его регистрацию.

— У вас уже штрафов на миллион, как вы будете платить?

— Сначала буду обжаловать.

— Ну ясно же, что это ни к чему не приведет.

— Тогда буду поднимать фандрайзингом. Объявлю сбор. Больше взять негде.

— Люба, а что в вашей биографии так сложилось, что из вас получился оппозиционер? Чем это, так сказать, предопределено? Может, вас в школе как-то мучили?

— Никто меня в школе не мучил, вообще я человек совершенно обычный. Но я с детства не любила, когда сильные обижают слабых.

Меня очень радует любое торжество справедливости. Вот когда я могла сказать главе избиркома Горбунову все, что о нем думаю, — это был восторг. Уже голодовка была, а у меня было такое праздничное чувство — словно сходила в «Макдоналдс», честное слово! Ну это же счастье — громко сказать лжецу, что он лжец. Жулик. Они так редко это слышат!

— А кто ваш юрист, который рядом с вами был в этом знаменитом ролике?

— Александр Помазуев, кандидат юридических наук из Екатеринбурга. Вообще у нас команда замечательная. И я не понимаю, почему другие кандидаты не организовали трансляцию этих встреч. У Яшина такая эффектная была сцена в избиркоме, когда пришли его избиратели — вот мы, мы живые! А их не пустили никуда.

Но трансляцию в избиркоме трудно было сделать — они глушили весь интернет, и мне пришлось ловить какой-то еле живой сигнал у окна и по цепочке передавать видео.

Кстати, и у Гудкова были классные юристы, очень эффектно говорили.

— Люба! А как ваша семья на все это смотрит?

— Тяжело все это воспринимается, мы с мужем во время голодовки вели очень непростые разговоры. Но он же понимает все. Мы познакомились в 2011 году, я уже работала у Навального, он ходит на все наши протестные акции. Он понимает, что меня трудно сдвинуть.

— Поставьте себя на место Путина, тоже ведь юрист. Что сейчас делать — давить или разрешать?

— Если с точки зрения здравого смысла — разрешать, конечно. Что можно сделать? Пасту назад в тюбик не впихнешь.

— Мы точно так же говорили в двенадцатом, а она впихнулась.

— Да никуда она не впихнулась, просто частично уехали, а частично затаились. Но запрос на перемены никуда не делся. И сейчас все настолько устали, настолько достало всех, что уже это отвращение сильнее страха.

— В какой ключевой момент, по-вашему, протест вернулся?

— Главной ошибкой власти, по-моему, был подъем пенсионного возраста. Вот тогда это дошло до регионов. Были депутаты, которым Путин лично руку жал и обещал, что этого не будет. Единороссы проиграли везде. В том числе в Барвихе! У людей, что называется, край, они готовы за кого угодно голосовать, кроме ЕР.

— Но если коммунисты от этого выиграют?

— Это совсем не те коммунисты, которых принято было бояться. Ну, возложат они венок Сталину, но в основном они вполне готовы к дискуссиям. Далеко не те коммунисты, что были в СССР. Конечно, это не те независимые кандидаты, которые готовы отстаивать интересы москвичей — не я, не Яшин, не Иван Жданов… Но в гордуме они готовы поднимать вопросы, на которые единороссам очень нелегко ответить. Будут сначала дискуссии в стенах гордумы, потом постепенно перейдут выше… Сейчас действительно кто угодно лучше, чем ЕР. У них в Москве рейтинг ниже 20 — никогда так не было.

— А ваша с Собчак дискуссия — она тоже полезна?

— У нас нет с Собчак никакой дискуссии, потому что она не политик. Она сыграла свою роль спойлера на президентских выборах, получила свои дивиденды, сейчас ведет канал на ютубе и политических амбиций не имеет.

Я бы с удовольствием подискутировала с кем-нибудь из единороссов любого уровня, вот тут интересно было бы послушать… Кстати, Собчак высказалась за пенсионную реформу, и с тех пор я не помню ни одного ее собственно политического высказывания.

— Как вы думаете, после Путина станет лучше или хуже?

— После Путина будет очень тяжело. То есть хоть я и не хочу никакого пафоса, но на свою жизнь я уже махнула рукой. У нас с мужем никаких иллюзий — на него уже нападали пригожинцы. Про нас лгут и клевещут постоянно. У Навального брат отсидел в одиночке три года. Мы бьемся не на жизнь, а на смерть, отступать действительно некуда. И я думаю, что после Путина будет все-таки лучше, потому что люди-то готовы к переменам. Люди хотят независимых судов и не могут больше терпеть ситуацию, когда с кем угодно можно сделать что угодно.

— А не может так выйти, что после него нацики придут?

— Нациками больше пугают, их для того и растят. Есть в обществе некоторое количество радикальных националистов, частью фейковых, частью настоящих; есть и радикальные православные, и радикальные мусульмане, и те, кто с дивана грозится перерезать глотку всем протестующим — в порядке защиты лучшего в мире президента. Все это процентов на девяносто пугалки, довольно традиционные: если не власть, которая якобы защищает порядок, — либералов тотчас перережут… Не перережут.

Угрозы нацизма я не вижу, а вот запрос на демократию вижу. В том числе среди силовиков, среди той самой полиции, которая всех сейчас винтит.

— Да быть не может.

— Есть самый большой паблик, куда заходят сотни тысяч человек — и рядовые полицейские страшно недовольны происходящим. Вы думаете, им нравится зверствовать? Таких во все времена единицы. Все они понимают, и надо помнить, что нам всем дальше жить вместе. Люди устали от накачиваемой взаимной ненависти, от военной истерики. Люди жить хотят.

— Вы тоже, наверное.

— И я тоже. Но я понимаю, что сегодня, сейчас — последняя развилка в российской истории. Реально последняя. Ставки выше, чем когда-либо. Осенью определяться придется уже каждому.

Беседа с Любовью Соболь // «Собеседник», №31, 21—27 августа 2019 года