Большой и Маленький

Рискну предположить, что дело тут в уникальном амплуа, которое угадали Карцев с Ильченко – конечно, не без помощи Жванецкого. Тут пойман один из главных национальных архетипов, который до этого был отражен в знаменитом дуэте Тарапуньки и Штепселя (Тимошенко и Березина), а еще раньше – в паре солистов всех военных ансамблей: один – маленький, кругленький и поет тенором, другой – огромный и выводит партию серьезным басом. Это зеркало национального характера, истинный образ нашей народной души.

Каждый из нас примерял эти амплуа, в каждом живут Карцев и Ильченко: один – маленький, сентиментальный и суетливый, другой – большой и суровый. Это удивительным образом проявляется и в позиционировании России среди соседей по земному шару – мы самые грозные и одновременно самые бедные. Кроме того, это наш расхожий образ дружбы народов: большой русский брат ненавязчиво опекает малого южанина, лишь бы тот не слишком ему докучал. Резо Гигинеишвили заметил в интервью «Собеседнику», что массовый зритель готов любить грузина, если он будет немного идиотом. Еврея готовы любить, если он смешон и трогателен, как Штепсель в дуэте с Тарапунькой или Карцев, пытающийся развлечь угрюмого Ильченко номером «Пингвин на прогулке».

Они были талантливы сами по себе, и миниатюры Жванецкого смешны даже на бумаге,  но идеальное попадание в тандем обеспечило их дуэту поистине всенародный восторг. Не будет большим преувеличением сказать, что пресловутый тандем Путина и Медведева построен по той же схеме, даром что разница в габаритах у них не так существенна, как у Пата и Паташона. И неважно, что это разделение труда и характеров впервые нащупали датчане Карл Шенстрём и Харальд Мадсен: нигде оно не пригодилось так, как в России. Обычно первым в этом дуэте умирает Большой. Так случилось с Патом (1942), которого Паташон пережил на 7 лет. С Тарапунькой – Тимошенко, которого Штепсель – Березин пережил на 18. И с Ильченко, без которого Карцев проработал 26.

От той Одессы осталось очень мало

Тарапунька и Штепсель, кстати, относились к Ильченко и Карцеву с полным уважением. Карцев рассказывал мне, как однажды после концерта в Киеве Тарапунька ему сказал: вот если бы для нас так писали, если б мы могли такое себе позволить! Были б, наверное, не хуже вас… Примерно как Крылов сказал Грибоедову, послушав первые акты «Горя от ума»: если бы я так-то… при матушке Екатерине… Проблема в том, что при полной свободе, которую Ильченко едва успел застать, потребность в советской сатире отпала, все очень быстро перестало быть смешно; сегодня в лице Карцева оплакивают именно позднесоветское время, душное и сладкое, зловонное и безопасное, в котором пара-тройка юмористических номеров «Голубого огонька» была светлым пятном, а посещение театра Райкина – приобщением к высокому искусству миниатюры. И не за сатиру мы любим Карцева, а за ностальгические и поэтические миниатюры, за воспоминания о той Одессе. От которой сегодня в самом деле осталось очень мало. Нет, город-то никуда не делся, но дух его другой и люди в нем другие.

Классиком он считал Райкина

Карцев был очень хорошим человеком. И в жизни у них с Ильченко было совсем не то распределение ролей, которого придерживались они на сцене: Ильченко был скорей мягок и сентиментален, Карцев – решителен и часто хмур. Но были в нем трогательная доброжелательность, заботливость, полное отсутствие традиционных актерских понтов – вероятно, это роднит всех артистов, которые начинали в самодеятельности и никогда не могли слишком всерьез относиться к своему профессиональному статусу. Ильченко ведь был инженером в Одесском порту, а Карцев – наладчиком на швейной фабрике, да и сам Жванецкий в том же порту работал механиком по кранам. 

Этим я вовсе не хочу присоединиться к классической репризе из «Берегись автомобиля» – о том, как блистали бы звезды классического театра, если бы днем стояли у станка. Но просто этот самодеятельный театр «Парнас» научил Карцева и его постоянного напарника вольному духу импровизации, необязательности, как бы хобби, которое всегда можно бросить, если начнут зажимать. И когда они переехали выступать в Питер, к Райкину,  – возможность вернуться в Одессу всегда их прельщала, и они вернулись в конце концов, потому что здесь ни от кого не зависели. И Карцев всегда отвечал – с долей шутки, разумеется: начнут все запрещать – вернусь на фабрику, у меня профессия в руках… 

Артистизм его выражался еще и в том, что он никогда не говорил о себе слишком серьезно и уж подавно не соглашался, когда его записывали в классики жанра. Классиком он считал Райкина, в котором любил все – даже строгость, доходящую до невыносимости. С умилением вспоминал, как во время одесских гастролей райкинского театра забежал к матери перекусить и Райкин, не переносивший запаха чеснока от партнера, отправил его с репетиции доедать котлеты: придешь, как наешься…

Карцева особенно полюбили за Швондера, которого он умудрился сделать нестрашным. У Булгакова это пылкий юноша, а у Карцева – обыватель, дорвавшийся до власти, ничуть не пассионарный, по-своему  трогательный, натерпевшийся бытовых унижений. Такого Швондера у нас готовы оценить скорей. И Боярский, которого он сыграл в «Биндюжнике и Короле» по мотивам Бабеля, – тоже не молодой и жадный делец, а милый суетливый обыватель, готовый своими шутками отвлекать семью Крик от тяжелых разборок с папашей Менделем. Это и был его образ – комический добряк, отвлекающий суровых северных людей от их беспрерывных ссор и взаимного озлобления. Наверное, в этом образе есть свой трагизм. И то, что Карцев его таким показал, приблизил к нашим глазам, – его отдельная заслуга. Да, «такой еврей нам нужен». Он это понимал. А уж нравилось ему это или нет – никто теперь не расскажет.

* * *

Материал вышел в издании «Собеседник» №39-2018.